Тёмная кожа, голубые глаза, пухлые губы, белоснежная улыбка, курчавые волосы, маленький рост (166,7 см – замерен художником Григорием Чернецовым), холёные ногти – внешность Пушкина, потомка негра Ганнибала, была действительно необычной. Для некоторых – даже слишком. «Невозможно быть более некрасивым – это смесь наружности обезьяны и тигра», – записала в своём дневнике внучка Кутузова Дарья Фикельмон. Однако в большинстве случаев женщины всё же находили его привлекательным – Пушкин умел очаровывать. Молодая провинциалка Е.Е. Синицына восхищённо писала: «Пушкин был очень красив; рот у него был очень прелестный, с тонко и красиво очерченными губами, и чудные голубые глаза». Таким же увидела поэта и жена его московского друга В.А. Нащокина: «Пушкин был невысок ростом, шатен, с сильно вьющимися волосами, с голубыми глазами необыкновенной привлекательности. Я видела много его портретов, но с грустью должна сознаться, что ни один из них не передал и сотой доли духовной красоты его облика – особенно его удивительных глаз».

Что касается портретов Пушкина, то современники считали, что все они далеки от оригинала – ни один не передаёт пушкинской живости и простоты. Самым похожим изображением поэта считается гравюра Н.И. Уткина с портрета О.А. Кипренского.  

В 1817 году состоялся первый выпуск лицеистов. Сдав в течение 17 майских дней 15 экзаменов, среди которых были латынь, российская, немецкая и французская словесность, всеобщая история, право, математика, физика, география, Пушкин и его друзья получили аттестаты. В списке успеваемости поэт оказался 26-м из 29 выпускников, показав только «в российской и французской словесности, также в фехтовании превосходные» успехи.

Об особенном смехе Пушкина вспоминали многие современники – достаточно почитать сборник Викентия Вересаева, чтобы в этом убедиться: «Пушкин рассмеялся своим детским, звонким смехом», «Тут Пушкин рассмеялся своим звонким, можно сказать, зубастым смехом, так как он выказывал тогда два ряда белых арабских зубов», «Говорил он скоро, острил всегда удачно, был необыкновенно подвижен, весел, смеялся заразительно и громко, показывая два ряда ровных зубов, с которыми белизной могли равняться только перлы».

Художник Карл Брюллов и вовсе говорил так: «Какой Пушкин счастливец! Так смеётся, что словно кишки видны». Сам же Пушкин любил повторять, что всё, что возбуждает смех, – позволительно и здорово, а всё, что разжигает страсти, – преступно и пагубно.

Пушкин был остр на язык с малых лет. Однажды дом его родителей посетил русский писатель Иван Дмитриев, который решил подшутить над необычной внешностью мальчика и сказал: «Какой арабчик!» Но десятилетний Пушкин не растерялся и вмиг «ввернул»: «Да, зато не рябчик!» Все присутствующие были смущены, ведь лицо писателя Дмитриева было действительно щербатым.

Современники вспоминали, что в большом обществе Пушкин иногда казался напыщенным, желая привлечь внимание всех своими остротами и шутками. В то же время, если верить Анне Керн, «когда Пушкин решался быть любезным, то ничего не могло сравниться с блеском, остротой и увлекательностью его речи».  

Пушкин был необычайно суеверным человеком и постоянно выпытывал будущее у всякого рода гадальщиц. Верил он и в приметы: однажды, будучи приглашённым на ужин, Пушкин пролил масло на скатерть и в связи с этим происшествием отправился домой лишь после 12 часов ночи – он был уверен, что несчастье, коим грозила примета, должно миновать по истечении дня.

«Веневитинов рассказывал о суеверии Пушкина. Ему предсказали судьбу какая-то немка Киригоф и грек в Одессе. – «До сих пор всё сбывается, например, два изгнания. Теперь должно начаться счастие. Смерть от белого человека или от лошади, и я с боязнию кладу ногу в стремя, – сказал он, – и подаю руку белому человеку», – вспоминал в своём дневнике современник Пушкина историк и публицист Михаил Погодин. Более того, как только случай сводил Пушкина с белокурым мужчиной, он тотчас хотел проверить, не тот ли это самый роковой человек. И старался специально раздражать его, чтобы поскорее искусить судьбу.

Гурманом – ценителем тонких изысканных блюд – Пушкин не был. Он просто любил поесть: «Не откладывай до ужина того, что можешь съесть за обедом» – одна из гастрономических «мудростей» писателя. В еде Александр Сергеевич был неприхотлив. Друг Пушкина, поэт Пётр Вяземский, писал: «Пушкин вовсе не был лакомка... но на иные вещи был ужасный прожора. Помню, как в дороге съел он одним духом 20 персиков, купленных на Торжке. Мочёным яблокам также доставалось изрядно».

Больше всего любил Пушкин простую русскую кухню. «Гений чистой красоты» Анна Керн вспоминает, что мать Пушкина, Надежда Осиповна, даже заманивала сына к обеду печёным картофелем, «до которого Пушкин был большой охотник». Очень любил Пушкин яблочный пирог, который готовили в доме его соседей Осиповых-Вульф. Ну а все блюда няни Пушкина ценились не только им самим, но и его друзьями. 

Положение с деньгами всегда было шатким и неопределённым и беспокоило Пушкина. До женитьбы он был заядлым карточным игроком и довольно часто влезал в крупные долги. «Это было в Москве. Пушкин, как известно, любил играть в карты, преимущественно в штосе. Играя однажды с А.М. Загряжским, Пушкин проиграл все бывшие у него деньги. Он предложил, в виде ставки, только что оконченную им пятую главу «Онегина». Ставка была принята, так как рукопись эта представляла собою тоже деньги, и очень большие (Пушкин получал по 25 руб. асс. за строку), – и Пушкин проиграл. Следующей ставкой была пара пистолетов, но здесь счастье перешло на сторону поэта: он отыграл и пистолеты, и рукопись и ещё выиграл тысячи полторы», – записал Н.П. Кичеев со слов А.М. Загряжского.

После женитьбы на Наталье Николаевне Гончаровой Пушкин также был стеснён в средствах: всё-таки жизнь при дворе требовала крупных трат жены, и это омрачало жизнь поэта. «Государь обещал мне газету, а там запретил: заставляет меня жить в Петербурге, а не даёт мне способов жить моими трудами. Я теряю время и силы  душевные, бросаю за окошки деньги трудовые и не вижу ничего в будущем. Отец мотает имение без удовольствия, как без расчёта; твои теряют всё. Что из этого будет? Господь ведает», – жаловался Пушкин в письме супруге.

Пушкин был очень вспыльчивым человеком. Однажды в театре с ним произошёл такой случай. «Играли пустую пьесу, Пушкин зевал, шикал, говорил громко: «Несносно!» Соседу (это был штаб-офицер по фамилии Денисевич) его пьеса, по-видимому, очень нравилась. Выведенный из терпения, он сказал Пушкину, что тот мешает ему слушать пьесу. Пушкин искоса взглянул на него и принялся шуметь по-прежнему. Тут Денисевич объявил, что попросит полицию вывести его из театра. «Посмотрим», – отвечал хладнокровно Пушкин и продолжал повесничать». После спектакля он остановил Пушкина в коридоре и стал отчитывать. В ответ поэт вызвал его на дуэль и был настроен так серьёзно, что Денисевичу пришлось извиниться.

Вообще, по подсчётам историков, Пушкин был зачинщиком 26 дуэлей, ещё семь раз он сам получал вызовы от оскорблённых им людей. Александр Сергеевич был отличным стрелком и при этом никогда не стрелял первым. За все свои дуэли Пушкин никого не убил и пролил только кровь Дантеса, легко ранив его в руку.   

В 1834 году поэт прочитал сказку Петра Ершова «Конёк-Горбунок» и так был восхищён ею, что решил больше никогда не писать сказок. Пушкин был уверен, что не смог бы создать в этом жанре что-то лучше «Конька-Горбунка». Поэт сдержал своё слово. Последнее сочинение Пушкина для детей, «Сказка о золотом петушке», было издано в 1834 году, незадолго до публикации сказки Ершова.

Сам Пушкин называл Наталью Гончарову своей 113-й любовью. Ухаживая за ней, он то и дело повторял друзьям: «Я восхищён, я очарован, / Короче – я огончарован!» А после женитьбы в письме своему другу критику П.А. Плетнёву признавался: «Я женат – и счастлив. Одно желание моё, чтоб ничего в жизни моей не изменилось: лучшего не дождусь. Это состояние для меня так ново, что, кажется, я переродился».

Любовь Пушкина к жене с годами не ослабевала. По уверениям В.А. Нащокиной, «Наталья Николаевна была его богом, которому он поклонялся, которому верил всем сердцем, и я убеждена, что он никогда, даже мыслью, даже намёком на какое-либо подозрение не допускал оскорбить её… В последние годы клевета, стеснённость в средствах и гнусные анонимные письма омрачали семейную жизнь поэта, однако мы в Москве видели его всегда неизменно весёлым, как и в прежние годы, никогда не допускавшим никакой дурной мысли о своей жене. Он боготворил её по-прежнему…»