В этом году Россия празднует 76 лет со дня окончания Великой Отечественной войны. Очевидцев остаётся всё меньше, а события тех лет воспринимаются всё схематичнее. Мы празднуем Великую Победу, но не забываем, какой ценой она досталась нашим предкам. Помните, как дети во дворах затирали свастику, если кто-то рисовал её мелом? Помните, как взрослые приговаривали: «Лишь бы не было войны»? Истории четырёх военных лет — неважно, с фронта или из тыла, из плена или с завода — объединяли нас и продолжают объединять сегодня, став книгами, фильмами, песнями. Больше всего мы знаем об операциях Красной армии, великих полководцах, партизанах и отважных подростках. Меньше — о тех, кто самоотверженно работал в тылу, растил детей, пахал землю и выживал.

Сегодня расскажем, как был устроен быт женщин, в домах которых квартировали оккупанты. О чём они рассказывали детям, которые тоже жили в захваченных деревнях. Самая старшая из тех, с кем мы беседовали, родилась в 1935-м, то есть в тяжёлом 1942-м ей было семь лет. Остальным — ещё меньше, но они помнят рассказы матерей и не могут без слёз говорить о своём детстве. Удивительно, но голодные, уставшие и притеснённые, женщины не были озлобленными, ценили добро, помогали своим, молились о спасении и верили в победу.

Екатерина Тихоновна из села Дьяченково вспоминала, как её, полуторагодовалую, отдали бабушке: немцы, занявшие их дом, не выносили детского плача. Во время очередной бомбёжки умерла её маленькая сестричка — прямо в колыбельке ребёнка засыпало осколками стекла. Однажды голодным детям, которые в страхе жили на печи, пока в хате хозяйничали чужаки, достались пирожки, приготовленные для немцев. Вот эти истории от первого лица.

«У нас в хате стояли немцы, мне тогда было полтора года. Я плакала, не ходила ещё. Я ведь до трёх лет не ходила, вот такое пузо было от голоду — какое там у матери молоко было. А он (немец. — «АВ») сказал: «Не ныть. Будет плакать маленькая — тук». По-немецки. Мать говорит: «Ну что делать, что делать?» А батька прятался (у меня батька инвалид был). 

Она пошла (к бабушке. — «АВ») и говорит: «Что ж мне, мать, делать?» — «Да неси». А у них немцы не стояли: хата меньше, а у нас — две комнаты. Так они меня взяли да в чемодан положили, как я заснула — и перенесли до бабушки. И я там была, пока начальник тут был».

«После немцев австрийцы стояли, и стали бомбить из-за дома, наши стояли (это мамка рассказывала). Так оно как ударило, орудие, так стёкла как полетели, она [сестра] в люльке лежала — сколько ей было, Шурочке, не знаю. 

Засыпало её стеклом, она глотнула, наверное, стекла — и умерла. Так австрийцы вручную пошили рубашечку ей и гробик сделали и похоронили. И сами несли. Эти были хороши — мать говорила».

«Мамка рассказывала: строгие немцы такие были. Пристали: «Испеки пирожки нам». Муки дали ей. Сковорода здоровая была у нас. Мать учинила, пирожки напекла. Ей всего дали: и муки, и всего. И один стоял наблюдал, чтоб детям ничего не подала. Мать только первую сковородку вытащила и хотела с чаплийкой (сковородник. —«АВ») нести на стол. А он как выхватил, думал, может, на печь понесёт, а сковородка-то горячая. И он обжёг руки. 

Дак он мамку как побил! Схватил ту чаплийку и бил мамку. А пирожки все испортилися, а мать их — под припечек (выемка снизу в русской печи, куда клали дрова. — «АВ») ногами. Тогда напекла ещё и сказала: «Неходите сюда, я понесу сама». А то ещё схватят. Понесла сковородку, на стол поставила, дык они горячие хватали вовсю. 

Они поели и пошли, а мать эти пирожки из-под припечка достала нам. А их с десятка на ту сковородку входило, пообтирали — да и поели с радостью».

В Купянке женщины размышляли о человеческой природе, говорили, что среди постояльцев были разные люди, как и везде: и хороших, и плохих хватало. Получился длинный разговор: каждая рассказала свою историю. Раиса Михайловна вспомнила, как они семьёй жили в подвале — хозяйственной постройке во дворе, пока дом занимали немцы. И даже за водой приходилось обращаться к ним. Мария Ивановна поделилась историей о страшном пути из Ворошиловграда до Полтавки, её родного села, под разрывами снарядов. О встрече с немцами и сожжённой хате. Нина Андреевна рассказала о жестокой казни советского разведчика на глазах у детей. 

«Какие у нас люди, такие и у них. Есть хороши, а есть скверны. Вот у нас стояли в хате, а мы в подвале(постройка во дворе. — «АВ») сидели. Я ж с 1935-го года. Я захотела водички. А в подвале ж воды нет, мамка повела меня в хату. А немцы ж там, и он говорит с удовольствием: «Матка, давай, давай, водички надо». Хороший. 

Только попила водички — и самолёт… В огород упала бомба. Как только мы живы остались! Маму в один угол кинуло, меня — в другой. 

Выйдешь на улицу — они, как снопы, лежат, итальянцы, побиты, по всей улице».

«Мамка нас с Ворошиловграда на тележке везла, с сестрой. «Бомбят, — рассказывает, — свистит всё. Мы молимся с сестрой, чтоб, если побило, так всех разом. Никого не побило.

Идут немцы: «Киндер, киндер» — на меня [показывают], я ж маленькая. 20 июня я родилась, там и война началась, мне сколько? Показывает [немец]: «У меня трое». Это мама уже рассказывала. Надавали нам кушать — и идите, говорят, с Богом». 

Пришли до дому, в Полтавку, а немцы хату спалили (сегодня приехали, а они вчера спалили дом). Ходили, скитались по соседям — не дай Господь».

«Одна женщина рассказывала. Они жили на краю села, и шли два разведчика зимою на лыжах. А уже немцы у нас здесь были. И вот они в дом зашли, спросили, как здесь околицей пройти. Они им рассказали, как, что. И один успел пройти, а второй разведчик не успел — немцы его усекли. Они его забрали. Это ж, естественно, ночью было. А наутро связали его живьём, обложили кизяками — сухим навозом — и специально подпалили.

Подростки ж стали выходить, 15, 17 лет, и они его живьём спалили на глазах у подростков. И что ж эти подростки? Что они решили? У нас вот здесь кладбище, а здесь немцы поставили свою технику. А вот эти ребята, чтобы отомстить за этого разведчика, ночью попрокалывали в ихней технике шины, а они их не заметили. Наши ребята остались живы. Но вот какая жестокость — <…> это показать у детей на глазах».

Ну и, конечно, вспоминали об освобождении, о встрече со своими. Семья Раисы Михайловны с тревогой ждала, кто же постучится в хату.

«Как удирали они, как наши заступали, я это помню. Значит, снегу-у-у много, страшно. Мама рассказывала. Брат был старший с 1929-го [года], Васька: «Васька, что-то по снегу кто-то шевелится, кто-то идёт». Мы сразу оделись: если немцы, мы хоть выскочим.

Бомбёжка — и всё. Потом бомбёжка прошла, она нас раздевает опять, сидим уже в хате. Васька встал и вышел ночью до окна. Они в белых плащах и по снегу лезут, как-то за домом встали, что из окна их не видно. Вот слышим разговор. И мамка говорит: «Васька, наверное, русские, по-русски балакают». Молится, крестится, бедняжка, говорит: «Если ж пройдут сейчас, значит, ещё поживём». 

Потом смотрим — прошли. Мы тоже бегаем следом, шаркаем. Мамка с Васькой бегают, и мы следом. Четыре человека пошли до Полтавской через огород, четыре человека — до нас, стукают. Мамка: «Кто там?» А он: «Свои,хозяйка, открывай». Значит, русские. Мамка открыла, они зашли, мешки поскидали, окна позапирали. Трое лежат, а двое на дворе дежурят. Нам сахару насыпали в сковородку на печи. Рады были страшно: что такое сахар, и не видели. 

Переночевали и пошли».

«А немцы вперёд этого, видно, знали, что наши гонят. Как начали хватать что есть! Муки привезли, булок испечь просят, чтобы взять. «Русь, русь, нам капут, капут нам!» — кричат. Ну мама и сестра вот такие пампушечки напекли. «Засушены, — кричат, — засушены». 

Они — до нас бежать. А мама такой чугун, как ведро, наварила каши гарбузовой, ну с тыквой. Так они хватают кашу ту в котелки — и бежать. Как же они бежали, бедняги. Умирать никто не хотел».

Немцы и их союзники были в каждой деревне, Мария Мироновна из Полтавки вспоминала, как итальянцы разорили хозяйство, заняли дом, а её семью выгнали. А потом было долгожданное наступление Красной армии и восстановление разорённых деревень. 

«Я маленькой была ещё, итальянцы шли до нас. Мы сидим там с бабушкой, сестра и я — нас две было у матери — сидим на печи и глядь — идут итальянцы, идут и в хату заходят. Мы боимся, плачем, а бабушка нас уговаривает. Но они, правда, ничего, вошли. «Киндер, киндер, марш отсюда!» — выгоняют детей. И нас в другую хату выгнали, а сами в этой хате остались. И что же они делают: курей, какие были, возьмут, порубают и потрошат. И всё там делают, а сказать нельзя ж. Это 1942-й… Мне три года было. А ведь помню, как они входили, как они были в хате».

«Помню, как они отступали. Вот тут Купянка и гора. С купянской горы наши наступали, шли наши. Как же их гнали! Там речка у нас, и через речку прям болото. Набило их! Так сапоги были, там бегали: ходить же не в чем, люди бегут, чтобы снять. И стягивали с убитых, и так подбирали. Мать не ходила: бабушка переживала, что убьют её».

Тексты адаптированы, женщины говорили на диалекте. Истории записали Н.Н. Рычкова, Е.Е. Левкиевская, Ю.Н. Наумова в сёлах Богучарского района Воронежской области в 2015 году. Материалы хранятся в личном архиве собирателей.