Вы случайно не помните, в каком году была последняя нормальная русская зима? Такая зима, которую так ждали и любили наши детишки и так боялись иноземные захватчики?  Такая зима, при которой мальчики не выходили на улицу без подштанников, называемых тогда «трико», и носили это «трико» под брюками почти полгода? Такая зима, при которой мы строили во дворе снежные крепости выше человеческого  (полутораметрового) роста и ходили в школу по узенькому тоннелю, проложенному между двух пушистых снежных гор? Такая зима, при которой мы не считали, сколько раз в этом году нам удалось прокатиться на лыжах — пять, три или, как обычно, два, а катались тысячу раз, до упаду, пока не ломали очередные лыжи, покупали новые и катались еще тысячу раз.

Скажу вам честно: я не помню. Я не помню, какой был тогда век, какой у нас был президент и назывался ли он уже президентом. Но вот, выйдя недавно в парк, чтобы позаниматься гимнастикой, поскольку гонять на лыжах по грязи было затруднительно, я встретил белку в дымчатой пышной зимней шубке вместо рыжей облезлой летней дубленки и понял: если белки хранят такие прапрадедовские шубки в своих сундуках, значит, так угодно природе. И значит, зимние каникулы у нас когда-то были.

Это были вторые по значению каникулы после летних, а по интенсивности развлечений, которые надо было сжать в десять дней, пожалуй, и первые. 

Для того чтобы покататься на лыжах, не надо было ехать в Куршевель. Достаточно было выйти из подъезда, натянуть резинки простых детских креплений на  валенки и ехать прямо по улице метров сто до ближайшего оврага. В овраге, где сейчас вздымаются высотные здания и громоздятся какие-то промзоны, и находился Куршевель, то есть достаточное количество спусков разной степени сложности для лыж, санок и картонок, подстилаемых под попу.

Ниже вела лыжня, уходящая, в одну сторону, наверное, до самой Калуги, а в другую — до Ясной Поляны. Позднее, когда банальные резинки на лыжах сменились полужесткими креплениями, охватывающими ботинок сзади, мы выходили в сторону Ясной Поляны всей семьей, останавливались на берегу Воронки для привала, пили чай, а затем возвращались домой, чтобы тут же, даже не переодевшись после марш-броска, продолжить сооружение картонной крепости с пластилиновыми солдатами.

С катками было еще проще. Правда, что в последние годы катки стали возрождаться в каком-то новом, гламурном качестве, но тогда их было все равно больше. Потому что они были везде.

В нашем дворе заливали большую спортивную площадку, огороженную металлической сеткой, но и в соседнем дворе заливали «коробочку». Можно было пройти минут пять до студенческого стадиона, где заливали беговую дорожку, а можно — пятнадцать минут до центрального парка, где были залиты и площадка для катания, и «коробочка» с воротами для игры в хоккей. 

На стадионе, который у нас, как в Москве, называли «Лужники», был самый грандиозный каток с раздевалками, прокатом, буфетом и музыкой. Этот каток, который действует и сейчас, был предназначен уже и для вечерних взрослых развлечений. Здесь можно было назначить романтическую встречу девушке, а можно было и схлопотать по физиономии от хулиганов.

Словом, катков было более чем достаточно во всех районах и на всех стадионах, и только один из них мне вспоминать не очень-то приятно. Он находился в нашем кремле, непосредственно в здании собора, где устроили базу проката. Дело прошлое, но теперь мне кажется, что это было не самое подходящее место для развлечений.

Тот же, кому было лень пройти и сотню-другую метров до ближайшего катка, мог надеть коньки в своей квартире, кое-как проковылять в них по лестнице подъезда и поехать прямо по обледенелой улице — что и делалось неоднократно.

Десять дней — огромный срок жизни для восьмилетнего человека. За это время можно научиться прыгать на лыжах с трамплина и просмотреть все серии приключенческого фильма «Капитан Тенкеш» о борьбе храбрых венгерских куруцев в их безбрежных брюках-юбках против глупых и неуклюжих австрийских солдат в треугольных шляпах и белых мундирах. А можно впервые посетить Ленинград, который раз и навсегда впечатается в твою память именно таким, как в те зимние каникулы 1968 года, а не таким, каким я сотни раз его видел позднее.

Мы спали все классом на матах в классе какой-то ленинградской школы: мальчики, девочки и даже наша учительница, которая привезла нас сюда по приглашению своей подруги — учительницы из Ленинграда. Днем мы ходили по музеям и посмотрели, кажется, больше, чем я успел за всю свою последующую жизнь. А вечером собирались в актовом зале, играли на рояле и пели.

В Ленинграде было очень холодно, еще холоднее, чем в нашем городке, ведь он расположен на севере. Купола его соборов и шпилей сверкали на солнце золотом. А вечером на стенах домов зажигались бегущие буквы рекламы. Представляете? Буквы прямо бегут сами по стене, а затем надпись кончается и бежит снова.

Такого я не видел даже в Москве.